Банк или музыкальная карьера
Музыкальный фестиваль в Уэртинге, 1956 г.
«Гавот» Цильхера повторялся до бесконечности, что даже лишенная слуха мама смогла бы исполнить его на кастрюлях и сковородах. Я находился среди двадцати шести конкурсантов, которым предстояло сыграть одну и ту же пьесу под звон гонга жюри.
Выйти на ринг… первый раунд.
До самой последней минуты у меня были плохо отработаны переходы и развитие, и теперь, под номером семь, я ожидал своей очереди. Миссис Смит посоветовала не слушать выступления других участников.
«Каждый будет играть по-своему. Кто-то быстрее, кто-то медленнее. А ты играй так, как выучил, не обращая внимание ни на что!».
Помимо строгого судьи, скромную аудиторию в зале составляли восторженные мамы и папы, дяди и тёти, дедушки и бабушки. Все они пришли, чтобы поддержать свои чада. Никто не аплодировал, каждое исполнение гавота рассматривалось под микроскопом. Я прошел по безмолвной, пустынной сцене, расставил ноты, беспомощно взглянул на них; сердце бешено колотится, время тянется, казалось бы, бесконечно. Этого достаточно, чтобы взять увеличенный вместо уменьшенного аккорда. Где-то внизу, будто бы за пределами аудитории прозвенел колокольчик, сигнализируя о том, что я должен начинать.
Расположив руки над клавиатурой, я сыграл произведение как робот, не замечая всего, что происходит вокруг. Было очень трудно вложить какие-то эмоции в музыку, единственной целью было добраться до конца живым. Я сыграл без серьёзных ошибок, собрал ноты, оставил за собой слегка влажный стул, ожидавший следующего товарища по несчастью, и присоединился к группе прошедших испытание. Один за другим проходили конкурсанты. Если мне казалось, что кто-то исполнял пьесу лучше меня, я расстраивался и жалел тех, кто ошибался. Наконец, участники конкурса расселись малыми группами возле сцены и вздохнули с облегчением, что им больше никогда не придется исполнять гавот (станцевать не возбранялось).
Судья Макс Пирани собрал бумаги, и пока он взбирался на сцену для оглашения вердикта, в зале воцарилась полнейшая тишина.
Не спеша, он перебирал свои записи, а мы в это время ёрзали и извивались как ужи на сковороде в старых вельветовых креслах. Родители и родственники позади нас нервничали не меньше. Наступила пора огласить результат, и Макс Пирани таял в лучах всеобщего ожидания. Остальное прошло как в тумане. Я помню, что вышел из зала с жуткой мигренью. Меня не сильно волновал результат, если он приводит к таким последствиям. На автостоянке мама с папой поздравили меня, но я хотел лишь быстрее лечь в постель, чтобы в тиши и темноте наконец-то обрести покой после столь утомительного дня. На следующее утро, едва продрав глаза, я принялся изучать рецензию на мое исполнение, опубликованную Британской федерацией музыкальных фестивалей. Она гласила:
Танцующий ритм и достаточно хороший контроль тембра –
не кристально чистый, но все же с высокой степенью аккуратности.
Я занял третье место – родители были на седьмом небе от счастья!
Фестивали проходили ежегодно, охватывая все виды искусств: от танца и музыки до декламации стихов. Я с успехом участвовал в конкурсе пианистов, обычно попадая в тройку призеров. Я до сих пор помню парня, который постоянно меня обходил. Думаю, сейчас он владеет мясной лавкой.
Спустя год миссис Смит решила, что мне пора участвовать в конкурсах по исполнению музыки с листа. Та же сцена, то же фортепиано, за исключением того, что лежит на пюпитре. Участники конкурса должны исполнить перед аудиторией музыку, которую до тех пор ни разу не видели. Какое удовольствие получала аудитория, наблюдая за очередным пианистом, тупо таращившемся на нотный лист в ожидании сигнала, было за пределами моего понимания. Участники конкурса старались смотреть на ноты, одновременно думая о том, как нужно расположить руки на клавиатуре. Взгляд на лист, взгляд на клавиатуру, на лист, на клавиатуру. Это ошибка. Не важно, что следующий такт будет сложнее предыдущего, простой доиграй до конца. Чтобы избежать жульничества, конкурсантов запирали в комнате, где не было слышно звуков, доносящихся со сцены. Таким образом, никто не мог разобрать, что нужно играть. Это похоже на прием у стоматолога, где не слышно, как работает бор-машина.
— Следующий!
Мы сидели тихо, надеясь услышать хоть что-нибудь, но тщетно. Когда открывалась дверь и появлялся очередной исполнитель с бледным как тень лицом, его ожидал шквал вопросов.
— Ну и как там? Это какая-то соната? Левой рукой много пришлось играть?
Обычно, отмучившийся был состоянии прострации, а нас быстро утихомиривал взрослый, присматривавший за конкурсантами.
Подошла моя очередь. Мне дали две минуты просмотреть ноты, разобраться в размере и длительности нот. Я промычал под нос места с паузами, чтобы лучше представить, как они должны звучать. Пальцы на клавиатуру ставить нельзя, имитировать игру в воздухе тоже. Только сидеть. Казалось, прошла целая вечность. Это походило больше на изучение меню, когда ты вовсе и не голоден. Колокольчик всё ещё не звенел. Мне становилось неловко от наступившей тишины, а в зале кто-то пытался подавить кашель.
Неужели таким образом Джону Кейджу пришла в голову идея «Четырех с половиной минут тишины»? Исполнитель выходит на сцену, кланяется аудитории, усаживается за инструмент, а затем просто смотрит на него. Я начал думать – моё главное увлечение в те дни – есть ли у меня нужные краски для аэроплана из пробкового дерева, который я тогда мастерил? Что появится в электронно-лучевой трубке, когда я приду домой?
Динь! Гонг прозвенел, возвращая меня в реальность, и я набросился распутывать тайну черных точек на белой бумаге. Каким-то образом мне удалось преодолеть их все.
Комментарии жюри:
Несмотри на свои руки – тональность сперва определена неверно – длительности нот весьма неразборчивы. Сыграно недостаточно свободно, но в целом неплохо.
Общий бал – 76.
В целом неплохо? Я оценивал свои шансы сто к одному!
Джо Хендерсон, известный как «Мистер Фортепиано», вместе с Рассом Конуэем и Винифредом Атуэллом несколько подсластили пилюлю после мучительных попыток сыграть Моцарта и Бетховена. Перед тем как началась массовая истерия по гитаре, эти ребята были настоящими поп-звёздами. Во всех хитах ранних шестидесятых в основе композиции звучит фортепиано. Когда я был подростком, то целыми днями просиживал возле нового полированного стереофонического радиоприемника, отыскивая радиостанции в надежде услышать кого-то, кто играет на том же инструменте, что и я.
Лучшие подарки не заворачивали в праздничную обертку, их дарили в живом виде. До сих пор помню, как бабушка подарила мои первые ноты с поп-музыкой. Это была «Trudie». К большому неудовольствию учителя музыки я набросился на изучение со всей страстью. На уроках музыке мистер Мортон часто вызывал меня сыграть что-нибудь. Он был валлийцем и очень любил приложиться к бутылке во время обеда, после чего становился важным как павлин. Во время игры друзья пытались толкнуть под локоть, чтобы я взял целую ноту вместо половиной.
— Хорошо, Эмерсон, сыграй им что-нибудь новое, – говорил он в конце урока. И под радостный гул одноклассников я опрометчиво начал играть свежий хит – «Summer Place» Перси Фэйта, а возможно это была «On the Rebound» (Возвращаясь к жизни) Флойда Крамера.
Такие мини-концерты часто сопровождались бурными аплодисментами, потому что были своего рода отдушиной в череде академических уроков. Когда я покидал класс под одобрительные возгласы одноклассников, мистер Мортон обычно подзывал меня к себе.
— Ты можешь показать мне этот клёвый страйд (стиль джазовой игры) левой руки?
Гуляя по пирсу, я смотрел как, выстроившись в ряд вдоль покрытых солью перил, мужики закидывали удочки в пенящуюся воду и полностью погружались в себя. Я стал наблюдать за ними и вскоре обнаружил, что сам хочу порыбачить.
Начав с маленькой лески, вскоре я перешел на спиннинг. Я узнал, как готовить наживку и где лучше копать червя-пескожила (они оставляют маленькие следы на песке). Разрыхляя землю большим садовым ножом, я надеялся, что моя наживка будет лучшим завтраком для кефали, барабули или камбалы. Однако, оказавшись в числе сотни других рыболовов с точно такой наживкой, я понял, что у рыбы совсем другие вкусы, и на наших червей она никак не реагировала. Поэтому, пристегнув нож к велосипеду, я проехал пятнадцать миль к реке Эйдур, чтобы накопать больших морских червей. Здесь, выше по течению, рыба не могла поймать больших червей, а в низине черви имели привычку кусаться, из-за чего прикормка становилась бесполезным занятием. Это я узнал от одного бывалого рыболова.
«Вся штука в том, пацан, что нужно брать их тёпленькими, за голову. Если они тебя укусят, заткни им пасть. Понял?». Благодаря такому нехитрому сравнению я многое узнал о музыке. Я поймал свою первую рыбу – кефаль – и с гордостью принес ее домой, а мама приготовила её к приезду бабушки. Я до сих пор следую совету того рыболова.
Пятнадцать шиллингов в неделю, которые я зарабатывал в бакалейной лавке, была неплохой статьей дохода. Но их всё же не хватало на мои растущие увлечения: конструирование моделей самолетов и фотографию. Не считая пленки, фотоаппарата, фотоувеличителя, проявителя и фиксажа, а также фотобумаги, вывешивавшейся сушиться вместе с бельем, мне требовалась тёмная комната. В то время как первое хобби нуждалось в открытом пространстве без деревьев, электрических столбов и злых псов в момент приземления, второе требовало темноты и уединения. Ничего этого не хватало.
Возможность зарабатывать больше появилась, когда тетя Венди предложила играть у неё на фортепиано по субботам на уроках танцев. И хотя дополнительные пятнадцать шиллингов не могли не порадовать, работу я ожидал с чрезвычайным волнением. Дело в том, что я панически стеснялся общества девочек. Работа подразумевала игру перед эскадроном цветущих представительниц слабого пола, облачённых в трико. Я не мог сдерживать своё развитие, изо всех сил стараясь скрыть его под клавиатурой пианино (хорошо, что это было пианино!). Будучи в полном распоряжении у тети Венди, я доставал нужные ноты, начиная от чечётки и заканчивая балетом, а в это время динамичный дуэт жил в ритме танца, готовя программу для выступления на Уэртингском музыкальном фестивале.
Одна девочка была блондинкой, другая – брюнеткой. И обе являлись причиной бессонных ночей. В конце концов, я набрался смелости, и во время игры в теннис с Кэрол, пригласил её в кино. Моё первое свидание закончилось тем, что домой я ехал с красным от стыда лицом и болью.
Мои школьные оценки отображали как взлёты, так и падения. В течение года я мог показать отличный результат по английскому, и отвратительный по математике. С 1957 по 1960 год по математике у меня было отлично, но по английскому – неуд. Непостоянство в учебе дополняла тройка по музыке, пока в 1960-м я не получил четвёрку. Школьный отчет утверждал, что у меня несомненно есть талант, но я сомневаюсь, что он имеет много общего с традиционными гимнами, с которых начинались школьные собрания.
Сборник «Английские гимны» (типа такого) требовал, чтобы каждая строфа начиналась с тонического аккорда, дабы напомнить желающим петь дальше, что они находятся в той же тональности и в том же здании. Я игнорировал это правило, что делало собрания короче. Учителя были рады тому, что могли дольше наслаждаться своим кофе.
После окончания школы в июле 1961 года у меня на руках был оптимистичный аттестат. Вот что написал обо мне классный руководитель: «Последний год в школе пошёл ему на пользу, и он серьёзно улучшил свои отметки по всем предметам. Он обладает чрезвычайной сознательностью и в будущем достигнет успеха». Директор школы добавил: «Очень ответственный и надёжный молодой человек».
После летних каникул я поступил в Уэртингский Колледж Дальнейшего Обучения, где стал всем, чем угодно, но никак не ответственным и надёжным. В отличие от школы, там не было никакой дисциплины. От вас ожидали поведения взрослого человека, которое распространялось и на учебу. Если ты учишься – значит, ты учишься, если нет – вам обычно говорили: «Не тратьте наше время, и ваше тоже». Я рассматривал колледж как компромисс, оттягивающий неизбежный момент вступления в реальный мир. Первый семестр принес одни «уды» и «неуды».
Уэртингский Колледж Дальнейшего «Развлечения» неосознанно потворствовал злоупотреблению студентами своими привилегиями. Здесь у тебя был шанс доказать свою значимость и выйти в мир, которому было плевать на твои награды и прочие сертификаты. Мой вклад заключался в том, что я прятал пиво с вином в пианино, располагавшееся в комнате отдыха, приводя его в некондиционное состояние. Ну, возможно, несколько нот «не строили» в верхнем регистре, но когда слухи о заначке дошли до ректора, он попросил сыграть что-нибудь. Звук молоточков, клацающих по бутылкам, мало напоминал соприкосновение железа и струн. Даже немузыкальный ректор быстро понял разницу между «клац» и «динь». Когда открыли крышку пианино, обнажив спрятанное, моя судьба, ровно как и судьба бутылок, была предрешена.
Последовало отчисление.
Я помню, как мне было стыдно, когда моя всегда заботливая мама со смущением пошла на прием к ректору с просьбой пересмотреть решение о моём отчислении. Я остался ждать снаружи во дворе, пиная гальку под ногами и чувствуя себя полным ничтожеством. И вот она появилась с таким мрачным выражением лица, что мне захотелось на месте похоронить себя.
— Это твой последний шанс, Кит. Еще раз, и ты вылетишь отсюда навсегда!
Я попытался вздохнуть, но воздуха не хватало. Мама поцеловала меня. Мне нечем было ответить, разве что своим стыдом. Она села на велосипед и поехала на работу в школу, где служила директором столовой.
Правда, это была уже другая школа. Я же понуро побрел на занятия.
Что касается отца, он решил подбодрить меня и купил, как ему казалось, хорошие ноты для фортепиано – Фэтса Уоллера и Джимми Ван Хойзена. С другой стороны, он мог удивить меня, например, услышав запись Арта Тейтума, воскликнул: «Ты должен играть как он!».
Подобные замечания отца задевали меня, но заставляли ещё усерднее трудиться, чтобы произвести хорошее впечатление на него. Папа слышал о существовании Уэртингского молодежного джазового оркестра, спонсируемого местным муниципалитетом, и как-то вечером в четверг повел меня на репетицию.
Я сидел тихо позади, а в это время оркестр истошно репетировал темы Каунта Бейси и Дюка Эллингтона. Когда они закончили, меня представили руководителю Вику Йейтсу, пригласившему меня к роялю сыграть что-нибудь. Вероятно, я сыграл короткий регтайм или «Summer Place» Перси Фейта. Он выбрал что-то из кипы нот и попросил сыграть. Я никогда не видел ничего подобного, со странными знаками поверх нот. Что такое Gm7? Я хорошо учился по химии и, возможно, это было одно из химических соединений, типа H2SO4.
Вик дал мне стопку нот и предложил выучить пять пьес, сказав, что мы увидимся на следующей репетиции через неделю. Теперь мне пришлось не только репетировать классические произведения для миссис Смит, готовиться к занятиям в колледже, но и изучать музыку, выглядевшую как формула какой-то бомбы, которую надо аккуратно разобрать.
«Возьми «I’ve Got Rhythm» Гершвина. Все мелодии Арта Тейтума строятся вокруг одной последовательности аккордов».
И хотя я не понимал, зачем нужно менять то, что уже и так работает, я исправно отсылал задания по почтовому курсу джазового фортепиано Джулса Рубинса, рекламу которого я отыскал в газете под названием «Melody Maker».
Каждую неделю я получал ноты, по которым должен был разобраться в квинтовом круге, без чего невозможно вникнуть в мир джазовой импровизации. Исправленные уроки затем возвращались мне назад вместе с новым заданием. В начале девяностых я узнал, что бывшая жена моего друга и замечательного поэта Пита Синфилда – Стефани – оказалась дочкой того самого Джулса Рубинса!
Вик был доволен моими успехами. Его оркестр играл на местных мероприятиях вроде званых ужинов или балов. Благодаря музыкантам оркестра я открыл для себя новый мир джаза, первыми образцами которого стали классические альбомы студии «Blue Note».
