Джазовая музыка, как традиционная, так и современная, набирала популярность в Британии. Её передавали по радио, она даже попадала в поп-чарты. Кларнетист Монти Саншайн с оркестром Криса Барбера исполнил пьесу Сиднея Беше под названием «Petite Fleur» («Маленький цветок») и достиг с ней третьего места в хит-параде в феврале 1959-го. «Take Five» Дейва Брубека стала шестой в октябре 1961-го. Той же осенью до второго места добралась «Stranger on the Shore» («Незнакомец на берегу») оркестра Acker Bilk’s Paramount Jazz Band.
Джаз разбил колледж на две группы. Были «модернисты», носившие короткие волосы, консервативные рубашки и клубные пиджаки. Они предпочитали «Чернику-дайкири» (коктейль с ромом и ягодами черники – прим. пер.). Им оппонировали «Длинноволосые традиционалисты», щеголявшие в небрежных свитерах и курившие трубки в стиле Шерлока Холмса. Они пили сидр. Хотя я себя относил к модернистам, но пробовал себя в обоих стилях. От первых я стал цвета рома с черникой, от вторых – оттенка светло-зеленого, в итоге меня вырвало в середине урока по алгебре.
Я создал из участников оркестра собственный коллектив – Трио Кита Эмерсона, куда вошли барабанщик и контрабасист. У меня на руках были все карты, чтобы делать бизнес. Наше первое выступление прошло в клубе стрелков, где мы сыграли все подряд: от джазовых стандартов до «Gay Gordons» (Веселые Гордоны – шотландский танец – прим.пер.) из страха быть застреленными. В итоге сделали мы неплохую сумму в 15 шиллингов.
Я до сих пор неравнодушен к химии и, однажды заскучав на уроке, стал обследовать шкафчик под партой. И что же я нашел? Пока лектор стоял к нам спиной, я налил пару ложек цветной жидкости в пробирку и убедил студента справа сделать так же, используя содержимое его ящика, а затем передать пробирку дальше. Всё было проделано незаметно, остальные в это время усиленно царапали карандашами по бумаге, чтобы скрыть секретный рейс пробирки по классу. Наконец, меня похлопали по левому плечу и всучили пенящуюся пробирку, которую по достоинству оценили бы в ужастике студии Hammer.
«А теперь задание на дом. Я хочу, чтобы вы выучили параграфы с 83 по 90 по теме эффекта окисления. Это всё», – произнес лектор.
Пряча бурлящую склянку под пиджаком, я проследовал в мужской туалет, сопровождаемый толпой жаждущих шоу сокурсников.
«Ух ты! Что там у нас»?
«Выглядит как котел ведьмы, – заметил кто-то. – Лучше вылить это в сортир».
Я исполнил требование зала и для полноты картины помочился в пробирку.
Бабах! Писсуар от взрыва раскололся пополам, а я чуть не лишился своего инструмента.
«Что за шум»? – спросил проходивший мимо учитель, разглядывая помещение из-за двери.
«Ничего, сэр! Просто зашли в туалет», – ответил я, прикрывая задом испорченный писсуар и застегивая ширинку.
Он с подозрением осмотрел на место происшествия, поскольку несколько ребят поднимались с пола. Некоторые, спасаясь, нырнули под двери кабинок и еще не успели вылезти оттуда.
«Хмм. Отставить! Всем сдать домашнее задание к пятнице, и… что ты делаешь на полу, Смити»?
Мои одноклассники вскоре поняли причину взрывной реакции. Поскольку основа мочи – кислота, то что бы мы не создали в пробирке, оно обязательно станет щелочной средой, предрасположенной к химической неустойчивости, а следовательно, к взрыву.
Летом шестьдесят второго я сдавал финальные экзамены с чувством, что у меня нет ни единого шанса получить проходной балл. Это было время большого напряжения, так как наше будущее зависело от результата экзаменов. Тем временем, школа нас поощряла проходить производственную практику в местных компаниях в надежде, что это вызовет в нас желание посвятить себя какой-либо профессии или откроет какой-нибудь талант, необходимый для нашей будущей карьеры. Мне нравилась химия, и я надеялся, что это станет моей профессией, пока не посетил химическую лабораторию. Тогда я круто изменил свое мнение.
Я обнаружил, что у человека, любезно показавшего нам лабораторию, не было руки! Если бы он играл на фортепиано, у него не было бы никаких шансов на успех. Он потерял руку во время производственной аварии, и я пересмотрел свое решение посвятить себя химии.
В 1962-м году заявить руководителю практики о том, что ты хочешь стать музыкантом, было эквивалентно тому, что дегенерат пойдет записываться в десантную школу – это означало лишь тратить время начальства.
Быть музыкантом не рассматривалось как серьезная работа, и мои родители поддерживали это мнение.
«Играй в свободное время, – советовал мне отец. – Хорошо иметь дополнительный заработок по выходным, но у тебя должен быть стабильный доход. Жизнь музыканта не безоблачна. Работа в государственном учреждении, как моя, намного надёжнее».
Поэтому я искал надежную работу, поближе к дому, чтобы я мог упражняться на фортепиано в любой удобный момент.
Внушительное здание в трех милях от нашего микрорайона было построено для Департамента регистрации Ллойдс Банка. «Кандидаты должны обращаться к руководителю филиала мистеру Уэллсу». Ну, я и обратился.
Им так срочно требовались сотрудники, что меня приняли без аттестата зрелости, который я получил позднее. У меня была лишь одна хорошая оценка, по химии. Вряд ли это пригодится в работе с деньгами вкладчиков, но, пожалуй, будет полезным, если вы захотите их отобрать.
Меня определили в компьютерный департамент, я был весьма разочарован тем, что напрямую с деньгами иметь дело не приходилось. Работая на оборудовании IBM, одетый в обязательный белый халат, я приобрел ложное чувство почтительности и ответственности перед начислением дивидендов для Shell Transport и других компаний с непонятными названиями. Но прошло совсем немного времени, и ничтожность этой работы охватила меня со всей полнотой и абсолютной скукой.
Родители были рады, что у меня есть стабильная работа и всё, казалось бы, идет в нужном направлении. Поэтому они благосклонно воспринимали музыку, которую я слушал, хотя иногда она находилась за пределами их понимания. По крайней мере, я не рассчитывал зарабатывать музыкой на жизнь, а такой образ жизни, по их мнению, воспевать не стоит. То, что я не умел петь, устраивало наших соседей. Им хватало моего бренчания на пианино.
Выступлений становилось больше. Если нам не платили, это не имело значения, потому что у меня была «постоянная» работа.
Новости о сейшнах распространялись со скоростью ветра, и где бы они не проходили, музыканты быстро собирались там, чтобы поиграть.
Таким местом был, например, Harrison’s Bar в Брайтоне. Он был прибежищем для матросов и девушек лёгкого поведения. Им было не важно, кто и что играет на сцене, поскольку в зале стоял невообразимый гул. Зато там можно было экспериментировать, что для джаза особенно важно. Здесь я встретил человека, который изменил представление и обо мне, и о музыке, которую я играл. Его имя – Джед Армстронг.
Местные музыканты звали его Нодди из-за агрессивной манеры игры на ударных и за привычку мотать голову из стороны в сторону. Он обрушивал шквал ударов на тарелки, бомбил бочку и творил чудеса левой рукой по рабочему барабану. Если солист был в ударе, то он ободряюще вопил «Йееее!». Джед был шумным. Не просто шумным, мы с ним были одинакового знака – Скорпиона. Это как если бы Сал Парадайз встретил своего героя Дина Мориарти в книге Керуака «На дороге».
Мы разговорились, и он пригласил меня выйти и сыграть. Хотя я не чувствовал, что играю на уровне, Джед вытащил меня на сцену и поддерживал на первых порах. Обычно он посмеивался надо мной, когда я играл попсу, и тогда он старался быстро перейти к чему-то другому. Джед придерживался твердых взглядов на всё: от записей до манеры одеваться и вести себя в обществе. Я прислушивался к его мнению. Вообще-то он был очень серьёзным, но любил шутки в стиле Лени Брюса. Мы встречались время от времени в пабах, играли вместе или просто сидели у него дома, слушая джазовые пластинки, а он обычно курил странно пахнущие сигареты. Джед был очень замкнутым человеком, жил с матерью, которую я никогда не видел, хотя ее присутствие в доме ощущалось. Его фирменные рубашки «Austin Reed» были идеально выглажены, «Levi’s», штиблеты и клубный пиджак всегда вычищены – по-видимому, его мамой, никогда не появлявшейся перед гостями. Его друг, Боб Спэнсуик, тоже барабанщик, был полной противоположностью Джеда. Неряшливо одетый, он вечно болтался с сигаретой во рту, а зарабатывал на жизнь ловлей рыбы. Я едва избежал освистания за «работу с этими мажорами из банка».
Он был прав! У меня не было ничего общего с типами, на которых я работал. Они, вероятно, считали меня чудиком, так как во время обеда я предпочитал в столовой сидеть один, в то время как остальные собирались большими компаниями, травили байки и анекдоты, над которыми дружно смеялись. Быстро покончив с едой, я искал покоя в комнате отдыха, где, к моей беспредельной радости, стояло пианино, и я мог на нём разрабатывать новые идеи. Единственным моим слушателем был Вэл Чизмен. Обед заканчивался слишком быстро и пора возвращаться к работе, только чтобы постоянно поглядывать на часы. Иногда я нарочно резал перфокарту, как будто её зажевал сортировщик компьютера, дабы иметь возможность пройти в отсек машинисток и перепечатать испорченную карточку. Я был слишком застенчив, чтобы завести роман с кем-нибудь из них, но всё же надеялся, что кто-то из девушек сама проявит инициативу.
В конце концов, я попросился перейти в канцелярию. Вкладывать бумагу в конверты – хоть какая-то физическая нагрузка, в отличии от нудного наблюдения за работой компьютера IBM. Но переход привел к тому, что я оказался под опёкой мистера Уэллса, всё больше и больше приходившего к выводу, что я не гожусь для работы в банке.
Обычное воскресное утро в пабе «У Харрисона», я заказываю дайкири-чернику и располагаюсь у шумного и липкого бара. В это время с Джед лабает на сцене, но ты с трудом различаешь музыку во всеобщем гвалте.
Оркестр кончает играть и следующий в очереди – я, с Годфри Шепардом на басу. Джед остался за барабанами, и мы начали «Straight No Chaser» Телониуса Монка. Зал ходит ходуном, не обязательно от нашей музыки. Я поднял глаза с клавишей и увидел, что у Годфри на голове пара женских панталон, и он пытается глядеть на струны сквозь штанину. По всей видимости, одна из дам, отрабатывающая свою смену, потребовала песню группы под названием The Beatles, а когда Годфри отказал, она задрала платье, спустила панталоны и накинула их ему на голову, обозвав Годфри «Контрабасная пизда месяца».
Миссис Смит научила меня всему, что знала. Она хотела, чтобы я поступил в Королевский музыкальный колледж в Лондоне. Если бы она видела наши выступления в пабе, после всего, что она сделала для меня – это ее сильно расстроило бы. Я был перед ней в неоплаченном долгу за внимание и заботу. То, что она разглядела и ценила мой талант, всегда меня поддерживало. И я с неохотой попрощался с ней, чтобы дальше не расстраивать.
8:50. Проспал. Изматывающий десятиминутный бросок до работы на верном велосипеде позволил мне успеть плеснуть воды на лицо, смыть пот и сажу после ночи в пабе, причесаться и занять рабочее место.
Чем мы сегодня будем заниматься? О да, все тем же самым – вкладыванием бумаг в конверты. Вот прикол!
Мы коллеги изо всех сил пытались не замечать мое разбитое состояние, пока я копался в бумагах Я не заметил, что мистер Уэллс увидел, как я засунул не то нужное письмо в чужой конверт, не то ненужное письмо в нужный конверт. Короче, что бы там ни было, одно не соответствовало другому. Крепко сцепив руки за спиной, он твердо вышагивал по коридору, принимая важные решения, например, где должен располагаться шкаф с папками. Сейчас ему требовалось принять куда менее важное решение обо мне, и это заняло меньше времени, чем выбрать место для шкафа. В 10:00 меня вызвали к нему в кабинет, и мои сослуживцы дали понять, чем может закончиться вызов, а именно – УВОЛЬНЕНИЕМ.
Войдя в святая-святых, я сел напротив него у обитого кожей стола, пока он просматривал какие-то бумаги. Наконец, он взглянул на меня: «Я понимаю, что вы весьма искусный пианист».
Я безмолвно пожал плечами.
— Наши сотрудники доложили мне о ваших упражнениях в комнате отдыха.
Я попытался показать, что не верю. Возложив руки на роскошный стол и наклонившись ко мне, он произнес: «Вероятно, ваше будущее лежит не в банковской сфере, мистер Эмерсон».
Это утверждение отозвалось созвучием хаоса и ужаса, когда я представил реакцию родителей на то, что становилось неизбежным.
«Нет, сэр, я хочу работать в банке. Музыка – это, так, хобби».
Если бы я был Пиноккио, мой нос проткнул бы кожаную обивку рабочего стола.
«У меня есть серьезные основания Вам не верить, я даже предполагаю, что музыка – ваше главное увлечение, отвлекающее от работы здесь. Поэтому я назначаю Вам испытательный срок на шесть недель!».
Аудиенция окончилась, и я в шоке вернулся на рабочее место. Я не мог рассказать родителям об этом. И я решительно принялся за работу, жертвуя перерывами и обедом. Я обрабатывал корреспонденцию Shell Transport и Trading Dividends быстрее, чем они производят свою продукцию, и следующие шесть недель прошли в стиле «дивиди-дивиди-ду-да» под бдительным оком мистера Уэллса.
Некоторое время я даже думал, что серьёзным образом укрепляю положение банка. Это меня немного расслабляло. Я разгуливал с блокнотом, пристально осматривая помещения, хмуря брови, покусывая кончик карандаша с видом глубокой концентрированности, делал какие-то пометки в блокноте и снова совершал обход. Если это не могло убедить начальство – то что тогда? Я изображал кипучую деятельность. Тем временем, я нашел милое уютное местечко между шкафами, в котором находил покой и уединение. Мистер Уэллс сюда никогда не заходил – за ним водилась привычка входить без предупреждения.
Я усаживался почитать музыкальную прессу: Melody Maker рассказывал обо всем, что происходило на стремительно менявшейся музыкальной сцене. Всё, что я слышал по радио, происходило из Лондона. Из того, что я понял из прочитанного и услышанного, хороших клавишников на зарождающейся блюзовой сцене Британии просто нет. Кроме Брайана Оджера, Джорджи Фейма и Грэма Бонда других клавишников в поп-музыке уровня Дейва Брубека было раз-два и обчёлся. Из своего опыта игры на всяких развалюхах с клавишами, я понял, что рано или поздно мне придется купить собственный портативный инструмент, с которым можно ездить на концерты.
Я оторвал глаза от газеты, ноги в это время покоились на полке шкафа, и одного взгляда было достаточно. Глаза мистера Уэллса встретились с моими. Меня не уволили, просто посоветовали, что для всех будет лучше, если я сам напишу заявление. Домой я шел после прощальной пьянки в состоянии унижения, во время которой я с час проторчал в туалете, где купленное для меня мартини выбиралось обратно. Я провалил попытку выйти в порядочное общество и к стыду своих родителей пополнил ряды безработных.
Это, а также ночная жизнь, по мнению отца, представляло моральное разложение, с чем он боролся изо всех сил. Он пришел домой раньше обычного, когда я отрабатывал особо сложный фрагмент пьесы, над которой трудился последние две недели.
«Ты до сих пор не можешь сыграть правильно?», – орал он на меня, хлопая за собой дверью. Я злился на себя и на то, что он пришел так рано, но это подстегивало меня работать усерднее. Я играл пассаж раз за разом, но чем больше играл, тем труднее он мне давался. Наконец, я в сердцах грохнул кулаками об клавиатуру. Дверь внезапно открылась, и мой старик смотрел на меня как бык на красную тряпку. Отец не был атлетом, но и слабаком его сложно было назвать. Раньше он никогда ни на кого не нападал, но по его лицу было ясно, что сейчас это впервые произойдет. Я вылетел из комнаты в сад, отец за мной следом.
Обнаружив, что загоняю себя в ловушку, я схватил грабли в надежде отбиться от него.
— Не трогай меня! – кричал я на отца.
Так мы и стояли, глядя друг другу в глаза. Никто не хотел наносить увечья… но если бы до этого дошло..? Я всё ж надеялся, что этого не произойдет. Я любил своего отца!
В конце концов, отец развернулся и пошел в дом, а я залез под розовый куст. Нам обоим было паршиво. Я сел на велосипед и, с твердым намерением уйти из дома, поехал в центр города посмотреть на пенсионеров, играющих в боулинг в парке… пока не проголодался и не пополз домой. На кухне мама тихонько сунула мне под нос сэндвич. Музыка во времена моего взросления была чем-то вроде позорного пятна на репутации нашей семьи. Отец не желал больше слышать мои атональные бредни, пока он был дома. Со мной он также не желал разговаривать. Меня отлучили от пианино и подвергли остракизму.
Иногда я искал утешения и понимания у Джеда Армстронга. Мы часто слонялись по городскому пирсу или ездили в Брайтон на сейшны, а то и просто заваливались к нему домой послушать альбомы фирмы Blue Note. Джед научил меня тому, что не проходят в школе. Например, кричать во время игры, цитировать джазовую философию, ссылаясь на Гурджиева (армянского мистика и философа). Джед считал, что Гурджиев написал Джазовую Библию. Мое христианское воспитание и вера в загробную жизнь серьезно пошатнулись.
«Мы похожи на растения», – разъяснял Джед теорию Гурджиева. – «И умрем мы как растения».
Размышляя над унылой перспективой умереть как гвоздика, я вернулся домой и включил газ. Соло Уинтона Келли крутилось в моей голове. Должна быть и другая жизнь! Если это значило быть вне закона, я с удовольствием присоединюсь к тем, кто играл и умер за музыку, в которую верил. Но сперва я должен поверить в себя, стать личностью и начать зарабатывать на жизнь.
Главной проблемой пианистов было отсутствие нормальных рабочих инструментов на всей территории Суссекса. Большинство инструментов постигала одна и та же участь: на них проливались напитки, о клавиши тушились окурки. Когда я впервые услышал «Walk on the Wild Side», то был просто ошеломлен. До этого я думал, что орган может находиться либо в церкви, либо в развлекательных залах, где проводят сеансы игры в бинго. Джимми Смит ревел на органе.
После того, как участники Трио Кита Эмерсона собрали свои инструменты, я подошел к музыкантам группы, игравшей в тот вечер с нами. Клавишник впечатлил меня в основном тем, что играл на портативном органе под названием «Bird». Его инструмент было слышно в зале! Он показал мне, как легко можно разобрать орган и сложить его в багажник машины. Я ни на минуту не сомневался – мне нужен такой же инструмент, но для этого необходимо найти работу и заработать деньги. Я устроился бухгалтером по учету затрат на фабрику по производству телетайпов в Брайтоне. Час езды туда и ещё больше обратно – это была еще одна гнетущая работа, со скучными шкафами для документов и ещё более скучными людьми. С нетерпением ожидал я наступления уикенда, чтобы съездить в Портсмут и полюбоваться на мой будущий «голос». Это был мой личный крестовый поход. Я слишком долго играл на плохих инструментах. В конце концов, отец обратил внимание на мою цель и решил составить план: ведь у меня теперь была работа.
Я откладывал и откладывал деньги, и, наконец, мне удалось собрать двести фунтов на орган «Bird», который я так мечтал заполучить. Отец отвез меня в Портсмутский органный центр, где я уселся за инструмент прямо в демонстрационном зале и стал играть. Звук органа отца не впечатлил. Продавец, заметив реакцию отца, отвел нас в другую комнату, сказав при этом: «Так, прежде чем вы примете решение, сэр, вам следует попробовать это».
Это был он! Сияющий в великолепии красного дерева – Хаммонд-орган модели L100. Я поиграл и на нём. Вот это был звук! Отец был согласен, но у меня не хватало денег ни на первый взнос, ни на аренду.
«Ты должен его заполучить, он намного лучше, чем от орган», – прошептал мне на ухо отец, в то же время отсчитывая деньги. Покупка инструмента поставила меня в тупик: каким образом я буду возить его на выступления, не говоря уже о взносах, которые придется платить за бесконечно длинный кредит?
«Леди и джентльмены, к вашим услугам – мистер Кит Эмерсон на Хаммонд-органе»!
Мой дебют с новым инструментом состоялся в бинго-холле в Брайтоне. У отца был друг с фургоном, который доставил нас на выступление. И теперь отец гордо стоял за спинами престарелых игроков, слушая, как я играю «Tico-Tico», пританцовывая на басовых педалях подобно обезумевшему Фреду Астеру. Народ ломанулся в бар из-за того, что синхронность игры рук и ног оставляла желать лучшего. Мне заплатили двадцать пять фунтов плюс пять фунтов за перевозку. Это облегчило кредитную нагрузку, а тем временем по городу быстро распространился слух о «каком-то парне», играющем на Хаммонд-органе – большой редкости в те дни.
Блюз становился основой музыки, которую позже назвали ливерпульским саундом. Мы с Джедом смотрели на это с чувством глубокой печали.
— Боже, эти парни называются Rolling Stones! Ты их видел? Они просто уроды, и они пачками сдирают риффы Мадди Уотерса. В них нет души, только барабанщик демонстрирует хоть какое-то чувство стиля, – возмущался Джед.
— Каким образом?
— Он хотя бы носит клубный пиджак.
Тот факт, что они пытались звучать по-чёрному, в то время как вели себя как самая дерзкая шпана, не лезло ни в одни ворота. Моей целью было найти свой стиль.
Я собрал группу под названием John Brown’s Bodies. Мы играли в клубе «Pop Inn» в Брайтоне. Джеда в группе не было. Мне казалось, что Джед не согласится с некоторыми коммерческими элементами, которые я хотел ввести. Но дух Джеда всегда витал рядом, он и сейчас со мной. Существенным плюсом в составе JBB кроме органа, гитары, баса и барабанов был фургон одного из музыкантов. «Pop Inn» был блюзовым клубом, где выступали Georgie Fame’s Blues Flames и Graham Bond Organisation. Гэри Фарр (сын чемпиона по боксу в супертяжелом весе Томми Фарра, единственного британского боксера, выдержавшего бой с Джо Луисом) руководил группой T-Bones. Они уже выступали на Фестивале блюза и джаза в Ричмонде, аккомпанируя Сонни Бой Уильямсону. Ещё они выпустили сингл «One More Chance», который медленно взбирался на вершину чартов. Это был попсовый номер, едва олицетворявший аутентичный блюз, что T-Bones играли на сцене. Я поджемовал с их барабанщиком Брайаном Уокли в баре «У Харрисона». Он рассказал об этом Гэри, устрашающего вида парня, который растягивал слова в дикой смеси валлийского и суссекского акцентов. На самом деле Гэри был классным фронтменом и замечательным блюзовым вокалистом.
— Я хочу тебя в моей группе, — прорычал Гэри.
Я глянул на Брайана Уокли, который кивал головой, чтобы я быстрее согласился. С ним в группе я был уверен, что музыка останется в пределах моих норм приемлемости.
— Когда начинаю?
Я быстро написал заявление об увольнении на фабрике, они быстро его приняли, пожелав удачи. Я с облегчением вздохнул: мне больше не придется по утрам совершать утомительные поездки на поезде.
