Школьные (невз)годы
Уэртинг, графство Суссекс, Англия, 1946 г.
Рассеивающийся свет, проникая сквозь плотно задёрнутые шторы, отбрасывает причудливые тени и образы. Ребёнку, смотрящему сквозь решетку детской кроватки, они кажутся невероятными. Звуки праздника, доносящиеся из другой комнаты, только усиливают впечатления. Для двухлетнего малыша, осторожно выбравшегося из постели поближе к веселью, всё казалось удивительным волшебством с легкой примесью страха быть обнаруженным. Я слушал, как отец извлекает удивительные звуки, сжимая нечто, прильнувшее к его груди. Это вовсе была не мама, а инкрустированный перламутром итальянский аккордеон, на котором папа научил меня первой песне:
| Now is the hour; For me to say goodbye Soon you’ll be sailing Far across the sea While you’re away please Remember me |
И вот пришло время Сказать друг другу прощай Скоро ты уедешь За тридевять земель Вдалеке от дома Меня ты вспоминай |
Очень грустная песня, полная пафоса, и мне сейчас совершенно непонятно, почему тогда она казалась такой трогательной. Тем не менее, благодаря «Now is the hour» я вошел в мир музыки. Иногда, напевая её, я как бы возвращаюсь в колыбель своей музыкальной карьеры.
Тогда же я сделал собственное транспортное средство из одного специфического устройства – круглого, цилиндрического, металлического и даже с ручкой. Но явно непригодного к езде по дороге. Мы говорим о ночном горшке, а не о самокатах, и трюки на Харли-Дэвидсоне идут ни в какое сравнение с авариями тех лет. «Поезд скрылся за холмом, издавая протяжный гудок», — пел я радостно, сидя верхом на горшке, делая «свои дела». Я и сам издал протяжный звук, когда получил плотный пинок чьей-то костлявой ногой, отправившей меня прямехонько в стену. «Мои дела» разлетелись по округе, и веселье на этом закончилось.
Я был от природы любознательным, облазил все углы в дому, совал пальцы в розетки. Однажды я обнаружил использованный подгузник двоюродного брата и стал выжимать содержимое сквозь маленький кулачок, приготовив свой первый соус.
Наше трио жило счастливо, несмотря на невзгоды и необходимость сводить концы с концами. Но мама и папа как-то с этим справлялись, что стало очевидным благодаря моему появлению. Жить по продовольственной книжке – совсем не как у Христа за пазухой, поскольку продовольствия в послевоенные годы вечно не хватало. Голь на выдумку хитра, как говорят в таких случаях. Хитрость приводила, например, к тому, что многие домашние рецепты британцев превратились в деликатесные блюда своего времени. Мясо с капустой и картофелем, проще говоря, рагу из недоеденных овощей, соскобленных с тарелок, а затем снова прожаренных в печи, стало национальным «повторно использующимся» блюдом, которое мне нравится и сегодня.
Я родился 2 ноября 1944 года в маленьком доме с террасой у подножья Пеннинскоих возвышенностей в Тодмордене, графство Ланкашир. Беременных женщин эвакуировали из терзаемого войной Лондона как раз те места. Мама часто в последствии шутила, что нашла меня под камнями, в противовес традиционной капусте. Дом находился слишком далеко от того великолепия, что окружало меня в семидесятые. На целый ряд домов приходился один туалет в конце улицы, горячей воды вообще не было – ее нужно было кипятить.
Люди трудились по 18 часов в день, в том числе и мама. И вот где-то около 22:33 в самых примитивных условиях местная акушерка сунула ей в рот носовой платок, чтобы крики не напугали соседских детей, и мама произвела меня на свет. Отец, по такому случаю получивший увольнительную из армии, находился на улице, гуляя по местным каналам до тех пор, пока не услышал мой плач. Он с гордостью подбадривал маму, когда все закончилось.
Что касается отца, он считал, что Вторая мировая война касалась больше самой армии, чем лично его. Несмотря на то, что служил он добросовестно, армию папа ненавидел. Войска, в которых он служил, были расквартированы в «Ройал Сигналс» (штаб-квартира британских инженерных войск – прим. пер.) в Галифаксе. Когда обнаружилось, что отец – отличный стрелок и его нужно отправить на фронт, он вдруг стал чаще промахиваться. Отец совсем не хотел воевать с врагом, которого не выбирал.
Тем временем, мама со мной поселилась у свекрови на южном побережье Англии в небольшом городке Уэртинг, в весьма стеснённых условиях. Там я начал учиться ходить. Я должен был научиться дойти до «папули», к тому времени, когда тот вернется домой, хотя я и не понимал, что означает «папуля». К счастью, война в 1945-м окончилась, и отец демобилизовался в марте 1946-го, когда мне исполнился год и три месяца. Меня подтолкнули к человеку с распростертыми для объятий руками, который, как я понял, и был причиной всей суматохи.
Обнаружив способность передвигаться самостоятельно, я ненавидел ходить без цели. Мне это казалось бесполезным: как взрослым нравится ходить просто так? Они также предпочитали разговаривать друг с другом без определенной темы. Ужасно глупо! Так, одним воскресным днем я тащился следом за своими воссоединившимися родителями, которые прогуливались по главному бульвару Уэртинга. Мне это надоело, и я уселся там, где стоял, в то время как мама с папой продолжали идти дальше. Я смог прочесть по губам: «Идем дальше, Пэт (папа всегда называл маму Пэт. Он считал, что её настоящее имя Дороти было слишком труднопроизносимым), и скоро он снова побежит за нами».
— Не дождетесь! – заявил я.
Вскоре вокруг собралась аудитория, привлеченная моим отчаявшимся видом и выпяченной от обиды губой. «Ооо, посмотрите на этого ребенка! Ты потерялся? Где твои папа и мама?»
К этому времени родители уже почти скрылись из вида, будто бы подтверждая мои неоправданные подозрения, что они меня не любят. Я уже представлял, как они празднуют избавление от меня где-нибудь в отеле или в другом месте. Я уставился на бетон бульвара, на котором сидел, оценивая свои перспективы, которые казались неутешительными. Вдруг чья-то сильная рука подняла меня с земли, а другая отшлепала по попе, и меня решительно потащили домой, где сразу отправили спать. Смешно, но я вдруг понял, что наверно родители меня любят. Лечь спать засветло было действительно строгим наказанием. Я начал понимать расстояние между неповиновением и властью.
Позднее я решил приложить свои маленькие ручки к мелким домашним обязанностям, чтобы помочь родителям. Они об этом не подозревали, пока однажды не обнаружили моё творчество. Это открыло мне глаза на то, что взрослые – перфекционисты. Казалось, им ничем нельзя угодить. Они не оценили моих услуг, когда отцовской бритвой я «усовершенствовал» помазок из барсучьего волоса, обрезав его до «правильного» состояния. Ну, я видел, как отец использовал этот удивительно острый инструмент близко к горлу, часто с кровавым результатом. Мой способ был более безопасным, искусным, но… неоценённым.
Такой же недооценённой, хотя далеко не столь искусной и безопасной, оказалась попытка почистить камин. Я часто наблюдал, как мама делает это, в то время как папа продолжал музицировать, сжимая астматический инструмент на груди. Он что, его и в постели носил? Каким-то образом мне удалось не обжечься, пока я нес тлеющие угольки в руке к ближайшему безопасному месту – отцовскому креслу.
Летом я обычно играл на уэртингском каменистом пляже, таская за собой ведро и лопату в тщетной попытке защитить английский берег от вторгающихся волн и воображаемой армии. И тут внезапно выскочил отец и бросился в надвигающуюся волну. В атлетическом прыжке он нырнул с головой в воду и поплыл в сторону моря. Мама сидела и спокойно вязала. Я не мог понять. Неужели отец опять от нас уходит? Если так, почему мама такая невозмутимая? Я подбежал к кромке воды, крича и плача, пока мама не просигнализировала отцу плыть обратно.
— Ты его напугал, — сказала она, нежно шлепая отца, пока тот вытирался полотенцем.
Бетон. Шум. Много людей. Некоторые одного роста и возраста со мной. Кто-то намного старше и/или выше. Вокруг суета, каждый инстинктивно ищет путь в нужном направлении. Я никогда не играл с другими детьми, не говоря о том, чтобы ассоциировать себя с ними. На самом деле, я даже не подозревал, что существуют и другие дети.
Я плохо помню первый школьный день (в 4 года), но второй запомнился отлично. Я уже был там один раз, но понял, что не хочу снова туда возвращаться. Никогда!
— Сперва отрежьте мои руки от перил!
Мама и директор школы тщетно попытались заманить меня внутрь.
— Нет, там слишком шумно!
Горы конфет и даже личный счет в швейцарском банке не могли меня заставить зайти туда.
Но у меня не было ни единого шанса. Я был слишком мал, а они слишком велики. Меня завели в шумное большое здание, и я сразу напустил в штаны, потому что все знали, куда следует идти в таком случае, а я был слишком напуган, чтобы спросить.
На третий день я пытался пошутить. «Если не можешь победить, присоединись».
В классе стояли большие доски, на которых лежал мел. Большинство учеников начали выполнять задание по письму, выводя какую-то наивную чепуху.
Меня смутило существо, в котором я вскоре признал женщину. Хотя сейчас я вряд ли отличаюсь от нее. Наполнившись решимостью привлечь ее внимание, я запихнул половину куска мела в нос. УРА! Этого должно хватить, чтобы отвлечь её от рисования шедевра, и мы сможем насладиться вдвоем моим счётом в швейцарском банке. Девочку, сидящую рядом, похоже, впечатлила моя способность засовывать большие куски в узкую расщелину. Но, перед тем как выйти на поклон, возникла небольшая проблема, потому что сей предмет, казалось, прочно поселился в носовой пазухе. Учительница в панике потащила меня в кабинет директора, где в течение получаса обе пытались вытащить проблемный объект из маленькой ноздри своими толстыми пальцами. После того, как они заметили, что у меня скосило глаза, и я дышу только одной ноздрей, здравый смысл подсказал им давить через свободную ноздрю. Они попросили меня вдохнуть ртом побольше воздуха и выдувать его через нос, закрыв рот. Непростое задание, хоть я и старался изо всех сил.
Раздался звук, будто вылетела пробка из бутылки «Moet-et-Chandon», и мел пулей срикошетил по книгам и папкам. Мне было нехорошо, но дышалось легче.
Четвертый день увенчался дракой с каким-то мальчишкой. Когда я рассказал об этом отцу, он наконец стянул с себя свистящий инструмент, чтобы научить меня боксировать. Результатом стал раскровавленный нос невинного одноклассника, так как весь пятый день прошел в тренировке. Шестой и седьмой дни родители отдыхали, им это было нужно.
Воспоминания о дедушке с маминой стороны, как я его называл «папаша Дики», у меня остались такие: когда дедушка и бабушка (с которой у меня день рождения в один день, и которую я очень любил) приехали из Лондона, дед сразу сграбастал меня в охапку и потащил на пирс, где стоял ряд торговых автоматов. Он сунул мне кучу монет и стакан лимонада, а сам улизнул в бар. Естественно, я просадил все деньги ещё до того, как дед напился пива. Пришлось сидеть на ступеньках паба, посасывая остатки теплого лимонада и слушая шум пьяного разговора, доносящегося изнутри. Когда дед наконец вышел, его красный нос стал совсем сизым. Настроение у папаши Дики было лучше некуда, и он позволил мне прокатиться на всех аттракционах ярмарки. Пьянство деда было для меня сплошным развлечением, но адом для мамы, двух её сестер и брата, когда они были детьми, а также и в детстве отца. В общем, они верили, что пьянство обязательно приведет в Ад, поэтому я воспитывался в атмосфере строгой умеренности.
Терпение не было моей добродетелью, особенно когда рядом заваливался спать папаша Дики, сильно храпя или, как он это называл, «загоняя коров в сарай». Тетя Джойс нашла средство: «Заткни прищепкой его нос!» Так, вооружившись средством из маминого арсенала, я попытался поспать перед тем, как начнутся позывные «Ужасного рога». Проснувшись в четыре утра, я нервно выбрал прищепку в тусклом свете уличной лампы и поводил ею над свистящим носом. Черт! Слишком мала, надо взять побольше… есть!
Внимание, ОТПУСКАЮ!
— Ааа, че за хуйня?
Дед вскочил как пружина, прищепка со свистом улетела в темноту, а я трясся под одеялом, пока дедуля снова не захрапел, толком и не проснувшись. Ему не надо было соревноваться с пернатым хором по утрам, так как птицы улетели на зимовку намного раньше обычного. Не в силах заснуть, я вытащил несколько пушинок из подушки и стал развлекать себя тем, что наблюдал, как храп дедули удерживал пух в воздухе. Так я скоротал время до самого завтрака. На кухне меня встретило море лиц, застывших в ожидании.
— Ну, – раздался хор родственников. – Ты это сделал?
Следующие 15 минут они надрывали животы от смеха, слушая мой печальный рассказ о провалившейся попытке напялить прищепку на нос деда.
— Ты все-таки это сделал! – сказали они сквозь слёзы.
Да, у меня почти получилось.
Я до сих пор с гордостью ношу память о дедушке – уолтемские карманные часы, на которых он учил меня правильно указывать время. Еще я перенял от него любовь к духовым оркестрам.
Воспоминания о Второй мировой войне, хотя она и закончилась, всё ещё были свежи в памяти отца, особенно когда речь заходила о механизмах и о развитии воздухоплавания. Парни из неба спасали жизнь, таким как он. Если над нами пролетал самолет, он мог безошибочно назвать какой именно. Он таскал меня на аэрошоу – Фарнборо, Хиггин Хилл, в царство «Харрикейнов» и победоносных «Спитфайров». Там было невыносимо громко, у меня обычно болела голова к концу шоу, и рвало по дороге домой.
На школьной площадке дети обычно маршировали и пели гимны Уильяма Уорд-Хиггса, меняя слова так, что любой «красавчик Пресли» мог их написать:
| Good old Sussex by the Sea, Good old Sussex by the Sea, You can always tell by the seaweed smell, It’s old Sussex by the Sea. |
На суссекском брегу, На суссекском брегу, Расскажи о том, как воняет планктон, На суссекском брегу. |
Стихи Уорд-Хиггса были возвышенными, более благозвучными для ушей местной аристократии: «Расскажите о том, что мы лучше умрем за Суссекс, что у моря». Если рядом не было учителя, мы могли зайти еще дальше: «Расскажите им всем, что здесь воняет как в Аду, на суссекском брегу».
Дело в том, что водоросли у побережья консервативного Уэртинга издают едкий запах, особенно летом. И только мухи готовы ринуться туда, куда и ангелы боятся ступить. Пожилые люди (кто ещё не присоединился к ангелам, но готов оказаться в вестибюле Господа) думали, что аромат размножающихся насекомых среди гниющего планктона оказывает целебное действие на их застарелые болячки. Местные жители не были счастливы от того, что их прибрежный городок часто награждался уничижительным званием, например, «Божья приемная» или Costa Geriatrica (Брегус Старческус). Не нужно много времени понять, что престарелые люди приезжают сюда, чтобы найти свое последние прибежище, но, прибыв, быстро об этом забывают. Несомненно, в городе были созданы все условия, дабы позаботиться о пожилых людях. Санатории занимали большую часть территории Уэртинга.
Мой отец по натуре был отнюдь не бунтарём. Обычно он был сдержанным, хотя иногда мог выплеснуть эмоции. Порой он всё же выходил из себя, неожиданно для себя самого, меня и других. Он не приветствовал конфронтацию, но если его втягивали в спор, он принимал его за хорошую партию настольного тенниса.
