Джефф Бакли в интервью музыканту и журналисту Джошу Фаррару, 1996 год. Это вторая часть, начало здесь.
ДФ: Одно время я слушал на плеере «Greatest Hits Vol.1» [Дилана], и во втором, может быть, припеве «It Ain’t Me Babe», когда он поет «Нет, нет, нет, это не я, детка», он на самом деле шпилит третье «нет». Я ехал в метро и в шоке просто смотрел по сторонам, настолько был прикован к песне. И тогда я подумал, ну нахрен хорошее пение и плохое пение. Если есть поющий человек, разбирающий на части фразу и анализирующий её, как можно сказать, что это не здорово?
ДБ: И заложенные в неё эмоции… нет хорошего пения, есть только присутствующие и отсутствующие. Вот и всё.
ДФ: Что ты имеешь в виду? Эмоциональную приверженность? Глубину чувств?
ДБ: Всё вместе. Я думаю, смысл кроется ещё глубже. Это отвага. Просто полное бессмертие, бесстрашие. Не бесстрашие сделать это (бросает меню напитков из окна), но бесстрашие… изобрести лампочку. Эту очень ясную мощь практически никогда не видно, и мы наблюдаем её в музыке, и когда люди изобретают что-то. У нас нет друзей, которые изобретают новые виды водонагревателей или стаканов.
Наше основное, непосредственное волнение от изобретения исходит от музыки, и, наверное, потому так много напряжения кроется в этом, так много денег крутится, столько статуса связано с этим, заблуждение и боль, и истинная духовная борьба со стороны артистов, чтобы узнать, нужны ли они или имеют отношение к миру. Это первая борьба: стоить ли мне жить? Должен ли я жить? Должен ли я сотворить живое существо? Есть ли место для меня? Есть кому-нибудь дело до меня? Должен ли я? Почему должен?
Одна вещь, которая поразила меня в Патти Смит: она её либо выработала или в ней всегда было много сострадания к себе, которое доведено до целого мира. Великий лидер группы.
ДФ: Да, большой талант, который больше никто не упоминает.
ДБ: Я видел это, чувак. Я был на одном джеме. Там были я, Ленни [Кей, гитарист Патти Смит], [гитарист] Том Верлен, Джей Ди [Доэрти, барабанщик Смит], [басист Смит] Тони Шанахан, парень по имени… Херн [Гадбуа] на дарбуке, и пацан имени Оливер [Рей]. Они играли джем, который собирались отредактировать и сделать из него песню. Я никогда раньше не встречался с Патти, и она была потрясающей. Она стала частью жизни этих людей. Для меня, человека со стороны и не их очень хорошего друга, доверие к ним и оказанное доверие… это как посвящение в смерть. В самом деле, всё, что я делал, всего лишь содействал джему, но я чувствовал себя очень встроенным в каждую секунду. Я играл на инструменте, на котором не умею играть, миниатюрном ситаре, называется ессраге, смычковый инструмент. И моей технике игры смычком восемь лет. Но мне удалось получить мелодию из неё, и Патти принимала все идеи, за исключением идей, которые душат другие (идеи).
ДФ: А она была тактичной?
ДБ: Нет.
ДФ: Она могла бы просто сказать: «Не делай этого»?
ДБ: Да. «Заткнись».
ДФ: Барабанщик, о котором я говорил, Стив, квакер – его самые большие концерты состоялись с Джо Хендерсоном и Ваном Моррисоном.
ДБ: Что? Вместе?
ДФ: Нет, Ван Моррисон, потом Джо Хендерсон.
ДБ: А я подумал: «Как я мог такое пропустить?» [Смеется]
ДФ: Он играл с Вэном Моррисоном сразу после «Astral Weeks» и «Moondance». Видимо, он записал много дерьма, которое никогда не издавал, период в три года или что-то вроде того. Стив сказал, что чувствовал, что не столько играл с Вэном Моррисоном, сколько Вэн играл через него. Он играл партию, резонировавшую с мелодией…
ДБ: И придумал что-то новое.
ДФ: Ага. Стив сказал бы себе: «Я не делал этого. Это был не мой инстинкт, это было не моё подсознание, это был он, Вэн».
ДБ: Готов держать пари, что Вэн извлёк из него энергию. На самом деле это зависит от вашего отношения. Те люди, с которыми я играл в группе Патти, имели определенное отношение, которое было заразно и создавало резонанс.
ДФ: Что ты думаешь о себе как о лидере бэнда? Ты, кажется, имеешь хорошее сходство и привязанность и любовь к людям. Когда я вижу людей, играющих музыку вместе, и они смотрят друг на друга, будь то улыбка или кивок или какие-то другие проявления связи между ними, это возносит музыку к… более высокому уровню.
ДБ: Да. Или открывают её суть. Многие наши шоу кажутся огромными, приятными, беспорядочными сессиями поцелуев, где вы так наполнены страстью, что каждое движение телом… доставляет удовольствие. Таr мне кажется, а потом песни просто случаются сами по себе. Я полагаю, что это всего лишь отказ от определенных состояний бытия. Мне представляется, причина, по которой каввали настолько хороши, что они проживают жизнь, чтобы быть в этом состоянии. Они не типичные молодые белые рок-чуваки.
Я полагаю, традиция состоит в тои, что рок создан для сцены. Я не знаю, как другие люди относятся к этому. Я знаю некоторых людей, которые относятся к [рок-шоу] в качестве особого случая. Они одеваются, и они возбуждаются, но возбуждения заканчивается после шоу кончается, оно не следует за ними домой. Но это не так для меня. Это не для нас. И это не что-нибудь высокопарное или претенциозное, просто для нас в этом больше смысла.
ДФ: Так это ли не разница между поиском музыкантов, с которыми у тебя есть духовное родство и поиском человека, который просто, скажем, великий гитарист?
ДБ: Да, как в случае с Майклом, нашим гитаристом. Он никогда прежде не играл в группе, и он не может играть соло. Но его музыка отправила нас в совершенно другое измерение. Когда он пришёл и поиграл с нами, я знал, что это сработает, и так и случилось. Я знал это. Странная птица…
ДФ: То есть вы трое намерены продолжать дальше вместе?
ДБ: Да. Я всегда так думал об этом. Я всегда был в группах, которые знают о динамике. Есть много различных способов создать динамику: группы, где вовлечены два человека [как основные партнеры, соавторы], группа с диктатором, общая, открытая и доступная для всех. Есть зависть, гнев, всегда есть.
ДФ: Отношения в группе похожи на романтические отношения – та же уязвимость и та же боль, есть потенциал для предательства Они настолько интенсивны, что можно погрузиться в них целиком. Когда я жил в Бостоне, какое-то время у меня не было настоящих друзей, кроме людей, с которыми я играл, но этого было достаточно для… жизни! Я не был счастлив, но это была жизнь. Она была огромной.
ДБ: И как и в романтических отношениях, вы двое работаете над общей целью.
ДФ: А когда это не работает, это настолько очевидно и так болезненно. Твоё сочинительство основано на изменениях, которые ты можешь охарактеризовать?
ДБ: Нет, я просто плыву по течению. Я пока не знаю.
Я хочу отметить, что должен разорвать отношения и сказать, что не думаю, что любые из них заслуживают внимания.
ДФ: Что ты говоришь?
ДБ: Эти грёбаные отношения. Я должен помнить… что значит быть в журнале, в этом есть определённый смысл.
ДФ: Я не понимаю тебя.
ДБ: Ну, ладно, у тебя есть мой альбом. Скучная интерпретация: я даю оригинальным композициям новое измерение, и некоторым стандартам, которые играл в кафе. Вот и всё. Теперь у меня признание, похвала, проклятье, спекуляции, это очень странно. На что это похоже? Как люди видят меня? Что они думают об мне? Что они думают об мне? Ты это знаешь?
ДФ: Ты спрашиваешь меня?
ДБ: Да. И девочки и всё такое?
ДФ: Ну, я могу говорить только о собственной реакции, и, может быть, о шоке на реакцию других. Я читал обзор одного из недавних концертов в Бостоне, в котором журналист сказал что-то, что-то не в тему, по-моему. Он сделал уничижительное сравнение между тобой и Джимом Моррисоном.
ДБ: Ага? Хотел бы я быть таким грамотным, сексуальным и импозантным – на самом деле.
ДФ: Ну, это был не комплимент.
ДБ: Это была колкость. А мне плевать! Мне просто интересно, какой вкус у этого? Что… я не знаю. Просто интересно.
ДФ: Почему я хотел написать о тебе, причина, почему я делаю это, состоит в том, что по моему мнению твоя музыка такая красивая.
ДБ: Спасибо. Всё, что я пытаюсь делать, это делать красивые вещи. Мне пофиг на отзывы других людей. У меня нет сочувствия к их непониманию, или к их страху перемен, страху перед… музыкой. Я не забочусь о впечатлении прессы. Иногда это может причинить мне боль, или сбить с толку.
ДФ: Я разовью тему. Наверное, как и ты, я вырос, слушая рок, и, как ты сказал ранее, я ближе к AC/DC, чем к исламу. Как и многие дети, мы выросли с этим дерьмом.
ДБ: Да, конечно.
ДФ: Что меня тронуло, будучи человеком, которого волнует разные виды музыки, что ты включаешь очень много различных стилей, к которым у тебя есть страсть. И ты делаешь это таким образом, что в значительной степени игнорируется искусственность рок-н-ролла. Это красиво, смело… когда с презрением относишься … к дерьму, которое просто не имеет значения.
ДБ: Верно. Я видел, как очень много вещей приходят и уходят. Вся эта музыка, социально-ориентированная, ориентированная на славу среда. Я видел, как все виды звуков приходят и уходят. Я видел они снова всплывают на поверхность, а мне только двадцать девять. Можно сказать, как слепы вокруг люди.
ДФ: Индустрия сама себя кормит, ищет лёгкий путь.
ДБ: Да, это заложено в её природе, в основном на самой поверхности. Я знаю по-настоящему великие группы, которые никто не знает, и все мы знаем, где это происходит. Я люблю Helium. Но средний пацан знает Oasis, и они не слышали Мэри Тимони.
ДФ: Этот журнал, «Doubletake», ещё молодой, и он очень глубоко понимает чувство миссии. Ему приходиться иметь дело с грустью и тревогой по поводу того, что происходит в мире журналов сегодня. И они также усердно работают над своей собственной точкой зрения. Ты когда-либо читал «Нью-Йоркер»?
ДБ: Нет.
ДФ: Я думаю, что если «Нью-Йоркер» не менялся, как, скажем, десять лет, то они бы не пытались начать этот журнал. То, против чего они сражаются, в частности, это культ личности, который доминирует в части нашей культуры. Вот он я, пишущий о тебе, и говорящий о девке на твоих коленях и романтизирующий то, как ты куришь и пьёшь кофе – в Австралии! Они хотят уйти от этого, но их проблема…
ДБ: Как привлечь читателя.
ДФ: Да.
ДБ: Нет ничего плохого в журнале, отображающем личное снаряжение рок-звезды, ничего плохого в описании их образа.
ДФ: Да, что есть, то есть, и если ты репортёр, старайся говорить правду. Шелуха спадает, остаётся суть отношения человека к тому объекту, и это ужасно, несмотря на то, что наполняет объект. Или пытаться отобразить то, что предмет изображения честно пытался выразить. Очень редко кого-то можно ужать до такого мультфильма.
ДБ: Ну, Мадонна может. Она может быть сведена к символу, к аспекту. Дилан превратил это в искусство.
ДФ: Но Дилан взорвал общество, потому что он мог выразить так много внутри этого контекста.
ДБ: Ну, люди приходили к нему с этой… невероятной враждебностью, с невероятно глупыми вопросами, унизительными вопросами: «Как Вы считаете, люди на самом деле понимают то, что Вы поёте?» «Да пошли вы!» — я бы ответил. Он же сказал: «Да, они сказали мне, [они понимают]».
ДФ: The Beatles в этом были великими.
ДБ: Да. Я люблю это дерьмо. Но пресса смотрела с широко раскрытыми глазами. Существовал реальный разрыв в возрасте и в фокусе. Теперь создаётся впечатление, дети аккомпанируют детям.
ДФ: Сверстники сверстников, и журналисты, наверное, хотели поменяться местом с тобой, если бы могли. Не кажется ли тебе удивительным, насколько хорошо осведомлены журналисты? Я купил своему соседу по комнате «Путеводитель по альтернативным пластинкам журнала Spin» на день рождения…
ДБ: Aaaй! Они попросили меня написать что-нибудь туда.
ДФ: Что, написать список десяти любимых альбомов?
ДБ: А я блин порвал тот факс.
ДФ: Ну, это хорошее чтение для туалета. Когда я прочитал «Путеводитель», я подумал про себя: я слушал эту музыку всю свою жизнь, и я не знаю, о чём парень, мать его, говорит. Иногда мне кажется, что те журналисты из «Spin» показывают свои вкусы, чтобы сказать «Rolling Stone» «Да пошли вы!». Если «Rolling Stone» любит Live, «Spin» будет ненавидеть их.
ДБ: Да, они более хипповые, чем «Rolling Stone». Старая история, не так ли? Я думаю, что те журна листы действительно любят материал, о котором пишут – они совершенные интегрированные машины. Их опасения связаны с журналистским намерением. Не ошибиться! Как только человек пускает что-то в печать, в тираж, это что-то значит – и вот я говорю здесь, зная, что буду в печати и в статье, отредактированной или неотредактированной – в этом есть реальная власть. Есть реальная власть и в том, чтобы быть редактором или журналистом.
Критики на самом деле не делают ничего стоящего. Но они действуют из знания, что они делают правильные вещи. Они навязывают определенный спектр вкуса, говоря, что хиппово, а что нет. Очень алчная, ориентированная на коллекционеров позиция; они как строители моделей, которые никогда не были на корабле. Парень, который берёт гитару и приходит на мою сцену, я немедленно выпну его под зад.
Нет ничего плохого, на мой взгляд, в критике. Но есть что-то зловещее в критиках, которые находятся за пределами процесса и яростно пытаются втиснуть художественную форму в свою чувствительность. Можете ли вы представить себе жизнь в таком мире? Вы слушали дофига Билли Холидей, Сачмо (Луис Армстронг — прим.пер.), Фэтса Уоллера. Вы сосредоточились на 30-х, 40-х и 50-х годах, а потом пишете о Пи Джей Харви, потому что она сексуальна и напоминает вам о Хаулин Вулфе. Мне нравятся многие их вкусы. Это всего лишь способ, которым они говорят о музыке, который очевидно, иллюстрирует состояние их кислых душ.
ДФ: Мне кажется, что эти ребята просто позёры. Я представляю, как один журналист из «Spin» спешит домой после работы и ставит «Born to Run». Им никогда не разрешат на работе любить Спрингстина.
ДБ: Верно. Можно убить прошлое, отрицая прошлое. Можно убить прошлое, лишь сделав его устаревшим. И даже в этом случае, вы должны найти честь в прошлом. Вы не можете оторвать от себя куски, и ожидать что они вырастут снова.
Жанр, жанр, жанр. Подумайте о Nirvana. То, что было действительно классным, весёлым и не похожим на других, душераздирающий рок. Их полностью поглотила гребаная ловушка. Курт Кобейн умер, и что происходит? Книга о нём выходит под редакцией «Rolling Stone», они настолько заботливы, что быстренько издают сборник собственных статей!
ДФ: Как-то я слышал твоё интервью для радио в Бостоне, диджей со всей серьезностью сказал что-то вроде: «Джефф, я несколько месяцев тащился от твоего альбома. Всякий раз, когда я ставил его дома, меня так и подмывало взять свою жену и направиться прямиком в спальню. На самом деле. Считаете ли Вы себя романтиком?» [Смеется]
ДБ: Под романтизмом я понимаю не ухаживания за женщиной, или желание женщины, или трах, или что-нибудь вроде этого. Я говорю об эмоциональных переживаниях, которые вас одолевают, состояние замешательства, которое сжигает вас в течение многих дней, а с ними приходит осознание – например, распада? Даже не распада, гниения. Я имею в виду, почему люди расстались? Почему они так поступают? Почему они вдруг становятся невидимыми друг к другу, а затем начинают размагничиваться? Они не знают, что происходит — [они осмысливают] постфактум, и всегда в гневе. «Боже, помоги мне, блин, отношения умирают! Что происходит?» Такого рода вещи.
В настоящее время, когда я под кайфом, я фантазирую о смерти. Они очень яркие и повторяются снова и снова. Если они действительно хороши, то повторяются снова и снова и снова.
ДФ: О чём они?
ДБ: Ну, расчленение, расчленение других, как быстро оно происходит. Не паранойя – я просто вижу, как это происходит. Я вижу убийства. Меня убивают во сне. Я сталкиваюсь с убийцами во сне. Изредка меня убивают, но убийцы всегда там. Иногда я сам убийца. Кто-то постоянно пытается меня убить. Там есть избивающий жену, огромный, массивный парень с черными волосами и ремнём. Он собирается снять ремень. Я ненавидел его из-за того, как он бил свою жену. У него красивая жена.
ДФ: Это не те люди, которых ты знаешь?
ДБ: Нет. Ну, у них, вероятно, есть что-то от людей, которых я знаю. Я знаю таких людей. И он собирается убить меня.
Я встретил убийцу, во сне, который был художником. Этот парень, очень низкорослый, застенчивый, с лысиной на макушке, т.е. слишком рано начал лысеть. И он был художником, в смысле, когда он убивал свои жертвы, он не убивал их немедленно. Он делал им анестезию и засовывал их в корзины, их кишки по-прежнему работали в корзинах. Он не убивал их, а фотографировал их.
ДФ: Мне жаль, но…
ДБ: Это был сон.
ДФ: Образы пришли во сне, но было ли знание об исходной информации? Потому что то, что ты описываешь, достаточно сложная штука.
ДБ: Нет, нет, я смотрел, что он делал, и я мог видеть, что глаза человека были еще живыми.
И было время, когда меня приговорили к смерти. Этот [художник] парень был велик – он ненавидел своё творчество. Линии на мольберте, и на каждой стороне мольберта была фотография. У него была своя галерея в его частной, маленькой… он жил в что-то вроде маленькой школы, школы в деревне, на Юге. Я испугался до смерти, меня трясло, глядя на эти фотографии изуродованных людей, и пытался утешить этого парня, стараясь указать на хорошие части его работы, в то же время меня полностью обуял ужас. И полицейские пришли и спасли меня в последний момент. Полиция также взяла меня и приговорила к смертной казни путем смертельной инъекции – не помню, за что. Я думаю, что я летел, убегал от каких-то хулиганов, я вылетел за пределы, определённые городом. Полицейские поместили меня и нападавших хулиганов в одну камеру. Мы идем по коридору, и я продолжаю говорить с полицией, потом я узнал, что это запрещено, проступок. Я сказал: «Ка…»
ДФ: Мне очень жаль, в чём заключалось правило?
ДБ: Не говорить с охраной вообще. Что я сделал, я не знаю. Хорошо, может, я вылетел слишком высоко за пределы поля, но они просто приговорили меня к смерти. Они выделили мне адвоката, эту бесполезную блондинку, которая не говорила мне, что происходит. Всё, что она сказала, что мне осталось жить десять минут. И она показала мне показания свидетелей обвинения, эти картинки, показывающие, что со мной случится. Что получается: они ведут вас в павильоны врачей, а те сидят за столами для пикника в центре павильона. Я видел фотографии – около десяти или восьми, что-то вроде того. Сперва они бреют вам голову. Во-вторых, они обвязывают тебя ремнями как у стоматологов. Ты привязан, а они берут иглу и всаживают её в живот, а затем ещё одну и колют в основание шеи. Что они делают, это вставляют маленький металлический шарик в ваш мозг, а также дают сыворотку, которая…
Подобное дерьмо. Отсюда происходит моя работа. И другие вещи. Не буквально, и я это не могу объяснить. Это не такое волшебство, которое я могу объяснить. Это то, что есть, и я могу описать это. Понимаешь, о чем я? Это мой источник.
Когда мы были в Аделаиде [Австралия] – хорошо, что мы поехали туда – мы шли по улице, очень домашней и красивой, совершенной, почти как там, где я вырос, в Оранж Каунти, в Анахайме. Идеальные газоны, блестящие автомобили, станки стоят аккуратно в гаражах, ещё папа и мама, Флаффи и Джоди. Маленькаий пёс Спарки [Смеется]. Абсолютное совершенство – а потом я и моя незамужняя мама. Я помню этот сон – был волшебный день. Мы жили недалеко от Диснейленда, иногда моя мама говорила: «Мы собираемся завтра в Диснейленд», и я шёл спать с волнительным ожиданием следующего дня. И я помню эту мечту. Все растения и деревья превратились в огненной расцветки цветы, и там были эти огромные, массивные олени, мультяшные олени из цветов, и на них можно ездить, как на обезьянах, и это был волшебный день. И ещё музыка. Я точно не помню, но я знаю, каково это.
Поездка по улице Аделаиды в шесть часов вечера вызвала во мне воспоминания, и это так хорошо, потому что по крайней мере у меня осталось некоторая невинность… где-то глубоко внутри. Словно источник, как водохранилище. Я знаю, что он внутри, но я теряю связь с ним иногда. Но он есть. Не думаю, что вы когда-нибудь потеряете четырехлетнего или пятилетнего себя, вы просто нарастили оболочку. Я знаю многих, кому за сорок, которые не повзрослели вообще.
ДФ: Да, иногда я помню, как мой мозг работал, когда мне было, скажем, шесть, и я думаю: «…Черт, я набрёл на эту мысль сейчас, так же как и тогда». Вещи, которые я любил, которые не любил.
ДБ: Да. Сегодня я думал об отчиме. Когда я собирался соврать, он это знал. Он был большим парнем, за сто девяносто. Я помню, как сидел в своей комнате, кажется, мы жили в Фуллертоне, рядом с железнодорожными путями и аэропортом. И он говорил: «Если ты лжёшь, я буду тебя пороть. Если скажешь правду, ничего не будет». Он сдержал свое обещание.
ДФ: Так ты врал или же говорил правду?
ДБ: Я говорил правду. Поверь мне. Но я помню, что он выполнил свое обещание, я помню это ощущение… особенные вещи невозможно описать словами. Я их придерживаюсь, потому что… остальная часть существования чертовски очевидна, её так просто повторить, от неё быстро устаёшь. Но есть и другой ритм, который происходит всё время, гораздо более яркий, но им тяжелее поделиться. Я полагаю, что он находится в самой глубине, этот ритм, суфии живут в нём. Они совершенно… всё время в огне.
ДФ: Я читал роман «Люди-скелеты», эта женщина из Новой Зеландии, Кери Хальме, её книга о маори. Речь идёт о женщине, наполовину европейке, наполовину маори, её отношениях с мужчиной-маори и его сыном. Мальчик – не родной сын мужчины. Мальчик пережил кораблекрушение, и этот человек нашёл его и вырастил как родного. Красной нитью в книге проходит описание сочетания в отце жестокости и нежности, как они в этих конкретных отношениях уживаются друг с другом. Он выбивает дерьмо из этого ребёнка снова и снова, и в то же время даёт ребенку… самого себя. Он любящий, он поёт каждый вечер ему колыбельные.
ДБ: Это потому, что у него нет женщины.
ДФ: Да. Скорее всего, так.
То, как автор описывает маори, звучит, словно их сны присутствуют в их повседневной жизни.
ДБ: Ты знаешь, что произойдёт через некоторое время – ты читаешь всё, словно ты читаешь сны.
ДФ: Когда ты говорил о снах со смертью, ты говорил о том, что визуализируешь, когда под кайфом?
ДБ: Нет, эти мечты во сне.
ДФ: То есть, ты под кайфом и спишь?
ДБ: Нет, нет, никогда под кайфом и во сне. Но иногда появляются галлюцинации.
ДФ: Это основано на твоём опыте?
ДБ: Нет, абсолютно новое дерьмо. Я бы сказал, что навязчивые видения, не так … волшебные видения, как у некоторых людей.
ДФ: То есть, они не появляются независимо от воли?
ДБ: Верно. Я думаю, что я жажду чувств… стирающихся или уничтожающихся.
ДФ: Эти видения стали топливом для образов в песнях?
ДБ: Иногда я придумываю сленг или шутки, которые только я понимаю, они (сны) имеют смысл только для меня, и до сих пор остаётся в песне. Как в «Mood Swing Whisky». Всё начиналось как шутка, название для несуществующего продукта, который я видел в качестве эвфемизма нашей жизни. Вещь, которая заставляет людей уходить от обычных штаммов жизни. И что вызывает много проблем. Я никогда не чувствовал себя частью какого-либо места или какой-либо вещи, но я действительно ощущаю себя частью жизни, и в этой жизни я являюсь частью всего.
Это так смешно. Я иду не в ногу. Но у меня есть кое-что, с чем я в ногу, и это, с чем я должен пойти на саундчек в 4:30, и подготовить место для вечернего шоу. Это… та индустрия, к которой я отношусь.
Как у вас может быть пара, если один из них полностью обдолбан, а другой нет? Они чувствуют себя очень далёкими друг от друга. Алкоголь и гитары отдалят от них их детей в этой чёртовой колее, что оставит шрам в их жизни. Они никогда не будет прежними. Так что, как правило, [мои мечты] находят место в песнях.
ДФ: То, что ты описываешь мне интересно, потому что такой подход сильно отличается от того, с чем я знаком. Причина, по которой я спрашиваю, описываешь ли ты свои сны или нет, и что твоё описание снов настолько правдоподобно, что я почти почувствовал себя во сне.
ДБ: Такая у меня привычка.
ДФ: Это немного сбивает с толку, и даже пугает.
ДБ: Да, у меня такая привычка. Может быть, так и происходит. Пару моих друзей были раздражены на меня, потому что я разговариваю таким образом, в картинках. Не знаю, почему это волновало их, и я не знаю, что здесь такого. И я не знаю, почему я это делаю.
ДФ: Ты говоришь, в картинках? Что ты имеешь в виду?
ДБ: Понимаешь, сумасшедшие метафоры, как… «Напоминает пушистый замок». И в таком духе. Это не какой-то осознанный сюрреализм, это просто… у меня есть память, это нечто среднее между камнем, выпечкой и собакой. И я не знаю, что это такое, но я помню ощущения от прикосновений к этому. Я помню, что у этого консистенция выпечки, но, будучи очень гладким, и я не помню, что это было. Я не знаю, снилось оно мне или нет. Но почему-то подобные вещи являются проблемой для меня, и я не знаю, почему. Но они увлекательные. Потому что они человеческие. Я имею в виду, если этот стакан [поднимает стакан] является общепринятым атрибутом человеческого, то так должно быть и с воспоминаниями.
Быть человеком включает в себя так много, что мы уже и так воспринимаем, но оно проходит мимо нас слишком быстро. Ты идешь поговорить с этими двумя господами [указывает на двух бизнесменов]? Ты будешь резонировать с ними, увидишь определённые вещи, услышишь некоторые сообщения, очень рациональные сообщения… есть намного важные вещи, чем галстук и Mercedes, чувак. И это очень важно. Просто удивительно, что другие 80% делают.
ДФ: Что ж, ты хочешь услышать что-то? До того, как я приехал сюда [в Австралию], у меня была лучшая – нет, почти лучшая стрижка моей жизни. В Бостоне, эта великая женщина стригла мне волосы. Она родом из Бостона, она была красивой, нежной, и каждый раз, когда я стригся у неё, мы как бы влезали в это интенсивное дерьмо. [Смеется] Это было похоже на терапию. Такой должна быть терапия. Короче, это была Ивонн, Ивонн Баннакорзо.
ДБ: Родом из Бостона! Вот оно как!
ДФ: Но я уехал из Бостона и переехал в Сан-Франциско. Там есть район в Сан-Франциско, называется Сансет. Прямо на берегу океана. Я искал в телефонной книге и нашел место, называемое «Прически Изабель», на улице Таравал. Я позвонил туда, потому что я люблю имя Изабель. Я знал трёх Изабель, и они все были клёвыми. Так что я позвонил ей, и она говорила с очень очень сильным филиппинским акцентом. Но я пошел туда. Она прекрасная женщина, пятидесяти пяти – шестидесяти лет. Ее волосы уложены на голове, на ней платье до пят и туфли на высоком каблуке. Когда ей было тридцать, она бы всех отправила в нокаут. Но она всё еще красива. И она рассказала мне историю своей жизни. Она приехала в США с мужем, она живёт здесь с 1956 года. Её муж умер десять лет назад, и единственное, что она делала, ходила на бальные танцы и стригла людей. И это всё, что она делает.
ДБ: Звучит восхитительно.
ДФ: И она описывала, каково попасть в танцзал после смерти мужа.
ДБ: Иметь дело с партнером всё время?
ДФ: Да, и она просто плывет от партнера к партнеру и далее. Она говорит, что они всегда приятные люди, но что она не будет связываться ни с кем из них.
ДБ: Верно.
ДФ: Ну, она описывает мне свои ощущения. Годом ранее я написал песню о приближающейся смерти женщины, в одиночестве. Вдовы, которая рисует в воображении Фреда Астера, как он подходит к ней и танцует с ней каждую ночь, пока она не заснёт. Я пытался создать метафору, как женщина пытается сказать привет смерти.
ДБ: Верно.
ДФ: И та песня напомнила мне, что Изабель говорила мне. И я подумал: «А я мечтал об её мечтах, об её жизни? Было ли это случайностью? Почему я выбрал ее имя из телефонной книги?»
ДБ: Я думаю, если бы ты был другим человеком, этого не случилось бы. Некоторые люди ходят с … пустотой в душе… и когда кто-то другой входит в комнату, он вроде как бы питает их, или подталкивает их. Одно не бывает без другого – она просто не дала этого тебе. Это большая ценность… Очевидно, что-то было в тебе, что… она ценила.
Об этом речь.
ДФ: Спасибо большое. Было очень приятно поговорить с тобой.
ДБ: Ага.
